Отец вытащил из кармана папиросу.

— Не хочется, вроде.

— А вы через «не хочется». Закурите, и поймёте, о чём я говорю.

— Только на улице, — строго сказал я. — Здесь теперь все некурящие, вот и нечего дом коптить.

— А и правда, засиделся я, — заметил Беглов. — Мне ещё к Степану Владимировичу надо зайти.

— К Худоярову? — спросил я. — А зачем?

— Трифон попросил подбодрить старика. У меня это неплохо получается. Знаете, что самое страшное в старости, Андрей?

— Что? — спросил я, хотя прекрасно знал ответ по опыту своей прошлой жизни.

— Ощущение ненужности. Жизнь убегает вперёд, а ты топчешься на месте, цепляешься за прошлое. И в один печальный момент весь твой драгоценный опыт становится никому не нужен. Ну, или тебе так кажется. А ведь это одно и то же. Что мы ощущаем, то и считаем правдой.

— И как вы с этим боретесь? — спросил я. — Я имею в виду — как помогаете Степану Владимировичу?

— Да просто расспрашиваю его о прежней жизни. Довоенной и военной. О том, чего моё поколение уже не помнит. Много ли надо старику? Внимание к его рассказам, вот и всё. И он уже понимает, что не зря жил на свете, раз его жизнь кому-то интересна. Ну, так вы пойдёте?

Это Владимир Вениаминович спросил уже у отца.

— Да ну, — махнул рукой отец. — Что там пробовать? Бросил — значит, бросил.

— Тогда вы, Андрей, проводите меня до калитки. Мне нужно сказать вам пару слов.

Я накинул обратно фуфайку и вышел вслед за Бегловым. Возле калитки Владимир Вениаминович оглянулся на окно кухни и негромко сказал:

— Ваш отец очень боится за своё здоровье. Он потому и приехал сегодня.

Я недоумённо нахмурился.

— Откуда вы знаете?

— Под гипнозом я спросил его — почему он вдруг решил поверить вашему рассказу. Он ответил, что с недавних пор его по ночам мучает кашель, и никак не проходит. Он опасается, что заболел.

Владимир Вениаминович помолчал секунду.

— Я попросил его вспомнить ночь и тот самый кашель. Знаете, это, действительно, тревожный признак. Мне еле-еле удалось остановить приступ. На вашем месте я бы показал отца врачу. Собственно, я и вашему отцу попытался внушить эту мысль. Но нужен внешний толчок.

— Зачем? — не понял я.

— Это очень распространённое явление, — объяснил Беглов. — Когда люди боятся заболеть, они предпочитают остаться в неведении, но не идти к врачу и не узнавать диагноз.

— Но это же глупо! — воскликнул я.

— Глупо, — согласился Владимир Вениаминович. — Но так часто бывает. Не затягивайте с осмотром. И если что — сразу ко мне. Мы всё устроим.

— Спасибо! — сказал я.

— Да не за что! — отмахнулся Владимир Вениаминович.

Он повернулся и, скрипя валенками по снегу, пошёл в сторону сельсовета. Я посмотрел ему вслед и вернулся в дом.

Ночью я почти не спал. Отца действительно мучил кашель — сухой, надрывный, почти не прекращающийся. Притворяясь спящим, я лежал лицом к стене и слушал, как отец выходил на кухню попить воды и плотно прикрывал за собой дверь. Но и через дверь было слышно, как он кашляет, закрывая ладонью рот.

Это повторялось трижды, в последний раз — перед самым рассветом. На второй раз я услышал, как отец вышел на улицу.

Курить пошёл, догадался я.

Но он почти сразу вернулся, недовольно отплёвываясь. Снова зашёлся в приступе кашля и загремел кружкой, черпая воду из питьевого ведра.

Когда он закашлялся в третий раз, я не выдержал.

За окном уже серел предрассветный сумрак. Я решительно поднялся с постели и вышел на кухню.

— Андрюха? — огорчился отец. — Всё-таки, разбудил я тебя?

— Вот что, батя, — серьёзно сказал я. — Сейчас позавтракаем, и я отвезу тебя к врачу. Снова сдашь анализы.

— Так ведь я недавно сдавал, — попытался поспорить отец.

— Не недавно, а полгода назад. И сегодня сдашь снова.

— Да это я простыл где-то. Надуло в спину, вот и всё. Чаю с мёдом попью, и пройдёт. Да и полегче уже стало, как курить бросил.

— Батя, — твёрдо сказал я, глядя прямо в глаза отцу. — Сейчас мы поедем к врачу. И не спорь.

— Ну, давай хоть к этому твоему Трифону заглянем! — предложил отец. — Может, он тебя убедит, что волноваться не о чем.

— И к Трифону заглянем непременно, — кивнул я. — Чёрт! Анализы же натощак сдают! Ну, сейчас я чаю глотну, и поедем. Одевайся пока.

Трифон встретил нас полностью одетым, словно и не спал. И впрямь — в приёмном кабинете медпункта над письменным столом горела настольная лампа. Под ней были разложены карточки пациентов.

— Проходите! — поздоровавшись, сказал Трифон.

Он всмотрелся в лицо отца. Оттянул ему нижнее веко.

— Откройте рот!

Отец послушно раскрыл рот. Трифон прижал ему язык металлической пластинкой и внимательно осмотрел горло.

— Раздевайтесь до пояса.

— Да простуда это, — и тут попытался заспорить отец.

Но Трифон молча смотрел на него, и отец, вздохнув, потянул через голову коричневый шерстяной свитер.

Трифон внимательно выслушал его лёгкие и спереди, и сзади. Заставил поднять руки и несколько раз присесть, после чего отец снова зашёлся кашлем.

— Одевайтесь, — сказал Трифон.

Он положил стетоскоп на стол и стал снимать белый халат.

— Врать не стану — положение серьёзное. Нужно срочно ехать в онкологический диспансер. И я поеду с вами. Думаю, я скорее смогу убедить врача сделать все необходимые анализы.

Мне было страшно смотреть на отца. Лицо его заострилось, губы шевелились, словно отец хотел что-то сказать, но не мог произнести даже звук.

— Ничего, батя! — через силу сказал я. — Прорвёмся. Главное, что запустить болезнь ты не успел. Вылечат! Сейчас врачи и не такое лечат.

Отец посмотрел на меня, потом молча повернулся к Трифону.

— Лечат, — кивком головы подтвердил Трифон. — Но без анализов я больше ничего не скажу. Сейчас важно не терять ни единого дня. Одевайтесь!

Отец натянул свитер. Мы вышли из медпункта. Трифон запер дверь на замок и повесил табличку «Закрыто».

— Садитесь, — сказал я.

Полная женщина-онколог всё так же сидела в своём кабинете и смотрела в окно. Только за стеклом теперь было не лето, а зима.

«Наверное, она вообще никогда не выходит из кабинета» — мелькнула в моей голове шальная мысль. Но я отогнал её и сказал:

— Здравствуйте! Вы меня не помните?

Ох, уж эта дурацкая привычка везде найти знакомство в надежде, что знакомому не откажут, пойдут навстречу, сделают то, что не сделали бы для постороннего человека.

— Направление! — не глядя на меня, сказала женщина.

Я протянул ей бумажку, которую выписал Трифон. Женщина мельком взглянула на неё.

— Почему штамп не нашей поликлиники? Где прописан больной?

— Он прописан в Волхове, — объяснил я. — Но так получилось, что его смотрел другой врач.

— И где сам больной? — не слушая меня, спросила женщина. — Ну, всё равно — идите к участковому терапевту. Даст направление — тогда ко мне.

— Послушайте! — начал я.

Но она уже снова отвернулась к окну. Я видел только её мощную шею, густо заросшую тёмными волосами.

Я стиснул зубы и вышел из кабинета.

Трифон, ничуть не удивившись, забрал у меня своё направление. Сам вошёл в кабинет и плотно закрыл за собой дверь.

Отец безучастно сидел на откидном стуле. Глаза его смотрели в одну точку, и на вид он был совершенно спокоен. Словно не о его жизни и судьбе шла речь.

Не прошло и десяти минут, как Трифон вышел из кабинета, держа в руке направление на анализы.

— Бегом в процедурный кабинет, — сказал он. — Ещё полчаса кровь берут.

— Погодите!

Женщина-онколог, тяжело дыша, вышла из кабинета. На её ногах были всё те же разбитые шлёпанцы.

— Сама с вами схожу, — пояснила она, запирая кабинет плоским жёлтым ключом.

Я тронул отца за плечо.

— Идём, батя!

Он поднялся, словно робот — спокойный и безучастный.